«Сейчас мы ничем не защищены». Как устроена работа фотографов-внештатников

Хотя закон о СМИ приравнивает штатных журналистов к внештатным, если те находятся при исполнении редакционного задания, на практике права последних в России часто нарушаются. «Лента.ру» побеседовала со свободными фотографами, лауреатами международных премий, и руководителями фотослужб крупных агентств об особенностях работы стрингеров, трудностях, которые влечет за собой их независимое положение, а также способах помочь корреспонденту, попавшему в беду.

Дмитрий Костюков, фотожурналист
Лауреат премий Фонда Развития Фотожурналистики и The Best of Photojournalism и Sport Russia Award; сотрудничает с The New York Times, Liberation, «Русским репортером», GEO, GQ, «Вокруг света»

Раньше я работал все время в штате, сначала в «Коммерсанте», потом в Agence France-Presse. Но штат всегда ограничивает твою свободу, и ты делаешь то, что нужно редакции, а не то, что интересно тебе. К тому же большинство журналов не имеют штата фотографов, и работать с ними можно, только будучи фрилансером. Журналы же — это всегда творческий рост, потому что там вы публикуете не одну фотографию, а историю. Разница приблизительно как в текстах между новостной заметкой и статьей.

Конечно, работа фрилансером ставит фотографа в более уязвимое положение. Надо часто биться за права: русские журналы почему-то всегда хотят эксклюзивные права на съемку. Это невозможно, потому что в таком случае ваш архив не будет принадлежать вам, а архив — самое ценное, что есть у фотографа. Потом, если вы фрилансер, вы сами несете все расходы на аппаратуру, простои, страховку. И когда с вами что-то случается, вы не знаете, кто за вас заступится, потому что вы работаете с пятью разными изданиями. Здесь все строится на человеческих отношениях: одни редакторы начинают сразу за тебя бороться, другие делают вид, что они тебя первый раз в жизни видят.

Полтора месяца назад у меня была такая же ситуация, как у Дениса: меня избили, когда я делал репортаж об участницах движения Femen. У нас забрали телефоны, арестовали, увезли в тюрьму и полностью игнорировали то, что я журналист. На мое счастье, «Русский репортер» и The New York Times заступились за меня: они звонили в посольство и УВД, в котором я находился, писали письма. О моем аресте начали говорить все СМИ, поднялся большой шум. Я не знаю, в какой-то степени и что из этого помогло, но если бы все молчали, то неизвестно, чем бы это закончилось. Юрист же на Украине, как и у нас, не всегда может помочь, потому что судье говорят одно, он кивает головой, а выносит решение, как будто ничего не слышал.

Когда ты работаешь с западными СМИ, ты ощущаешь гораздо большую поддержку — ты знаешь сумму, которую получат твои родственники, если тебя убьют. В российских СМИ, когда ты поднимаешь этот вопрос, тебе говорят: «Ой, давай не будем об этом говорить»? Когда же ты пытаешься как фрилансер внести этот пункт в свой договор, это вызывает массу проблем. Это надо решать на уровне издателя, а фоторедактор, у которого не самые сильные позиции в редакции, просто боится прийти к издателю и сказать: «Надо договор заключить с человеком, потому что мы несем за него ответственность».

Меня расстраивает то, что у нас в стране практически нет ни одного официального документа, подтверждающего, что ты журналист. Все пресс-карты — это внутренние документы, выданные редакцией, с точки зрения закона на них можно просто наплевать. Карьера журналистов, фотографов в том числе, часто развивается так: вы начинаете как фрилансер, потом работаете как штатный сотрудник, а потом опять становитесь фрилансером, только между первым видом фриланса и вторым — гигантская разница. И поэтому я понимаю людей, которые говорят, что им непонятно: фрилансер — он профессиональный корреспондент или непрофессиональный? Другое дело, когда у вас есть документ, подтверждающий, что вы — журналист.

Когда задерживают фотожурналистов, на них часто давят, чтобы они сливали информацию. Много лет назад мы с Денисом стали свидетелями акции во время выборов, нас задержали и сказали: «Мы сейчас сделаем вас соучастниками, если вы не отдадите флешки, чтобы мы использовали ваши фотографии как доказательство вины». Но у журналиста есть законное право на неразглашение информации. Попытки пренебречь им — это норма только для тоталитарных режимов, сохранившаяся, у нас, видимо, по инерции. И еще часто говорят: «Если вы знали, что это будет происходить, почему вы не предупредили нас?» Почему мы должны предупреждать? Мы абсолютно нейтральны, хотя этому часто не верят. Мы знаем информацию, но мы ее никому не даем — ни одним, ни другим.

Меня еще очень интересует момент, почему никто не говорит, что Денис снимал для «Газпрома», на Ямал от них ездил? Это почему-то никого не смущает. У фрилансера могут быть коммерческие съемки, могут быть чисто журналистские поездки. Некоторые люди говорят: не надо с активистами ездить, будьте со стороны. Но тогда мы получим картинку, которая была при советской власти: официоз, съемки выступлений лиц на трибуне и доярки.

Нельзя сделать репортаж про Greenpeace, не пообщавшись с этими людьми. Многим кажется, что когда журналист проникает в некое сообщество, он как бы меняет свою профессию. Но это не так. У фотографа может быть своя позиция, но это не означает, что он не журналист. Когда Денис делает фотографии «Приразломной», он же не пишет, что это фотографии, сделанные для Газпрома, он пишет «Денис Синяков / Greenpeace». И вы, как читатель, вправе делать свои выводы.

То, что происходит сейчас с Денисом, с Робом Хорнстрой, которому не дали визу в Россию, — это звенья одной гребаной цепи. На акциях обычно фотографов и операторов бьют первыми, потому что заметно, что они журналисты. Но давление на психологическом уровне мы испытываем в меньшей степени, чем пишущие журналисты. Сейчас же оно дошло и до нас. И это очень плохо, поскольку мы последнее звено. С телевидением это произошло давно, с пишущими журналистами это происходит в последние годы, а теперь уже добрались до фотожурналистов.

Сергей Пономарев, фотожурналист
Лауреат премии International Photography Awards; сотрудничает с The New York Times, International Herald Tribune, Liberacion, Le Monde, The Washington Post,«Лентой.ру»

Я стал фрилансером после восьми лет работы в московском офисе Associated Press — с этого момента не прошло еще и года. Фрилансеров сейчас становится все больше, потому что люди больше верят себе, чем заказчикам, да и рабочее время спланировать можно эффективнее. К тому же работу сейчас можно устроить так, чтобы все зависело только от тебя — от заказа гостиницы до выбора клиентов. Издания, со своей стороны, стараются избавиться от обузы в виде штатных фотографов, потому что количество полезного времени, за которое им платят, минимально.

Фрилансеры получают деньги либо в виде грантов, либо выполняют заказы журналов и газет, которых становится все меньше. Они также могут продавать свои снимки через агентства или участвовать в конкурсах. Работа фрилансера идет нон-стоп — ты снимаешь, в свободное время обрабатываешь снимки, рассылаешь их заказчикам, следишь за всеми конкурсами и грантами. Все приходится делать самому, чтобы оставаться на плаву.

Проблема заключается в том, что в России статус фрилансера никак не узаконен (формально 52-я статья закона о СМИ говорит, что профессиональный статус журналиста распространяется на внештатных авторов при выполнении ими поручений редакции — прим. «Ленты.ру»). Я зарегистрирован как индивидуальный предприниматель, но меня, соответственно, не защищает закон о СМИ. У нас считается, что журналист должен где-то работать и у него должна быть трудовая книжка. Это идет вразрез со всеми понятиями о журналистике в мире. Только в нашей стране удостоверение журналиста выдается редакцией — во всем мире оно выдается профсоюзом журналистов. В лице союза у тебя есть защита, поддержка или осуждение коллег и, собственно, легитимизация журналистского статуса.

Только в России от тебя требуют бумажками и штампами специально доказывать, что ты журналист — везде в мире достаточно устных объяснений. К тому же фрилансеров здесь не везде пускают — я, к примеру, так и не смог официально попасть ни на один из рейдов по московским рынкам. Я звонил в ГУВД, говорил, что я фотограф-фрилансер, а они предлагали мне найти какое-то издание, которое бы за меня поручилось. Но я не хотел аккредитовываться — тогда бы издание могло претендовать на мои снимки. Так я смог бы показать только часть истории, а история с мигрантами — очень сложная, она должна быть освещена со всех сторон.

Случай с Денисом Синяковым — это опасный прецедент. Я знаю, что он любит тему активистов, но я бы почувствовал его личную заинтересованность, если бы он пытался их приукрасить, сделать их героями. Но в данном случае его снимки, наоборот, их даже порочат. Синяков абсолютно объективно показывал, что есть люди, которые живут так. А когда его задержали и он заявил, что он журналист, на его слова никто не обратил внимание. Это не тревожный звоночек, это рында: к нашим словам никто не прислушивается.

Я думаю, многие журналисты сейчас задумываются, как быть дальше в условиях, когда забрать могут любого репортера, освещающего сомнительную с точки зрения закона акцию. Я надеюсь, что прокремлевские репортеры тоже понимают, что они в какой-то момент могут попасть под раздачу, и телефонным правом здесь не отделаешься. Нам всем нужно создавать легитимный орган, который бы защищал права журналистов. Сейчас же мы оказываемся ничем не защищены.

Роб Хорнстра, фотодокументалист
Вместе с журналистом Арнольдом ван Брюггеном сделал «Проект Сочи»; лауреат World Press Photo

Я работаю фрилансером, потому что мне нравится самому выбирать темы, которые мне интересны — я люблю долгие проекты и глубокие истории, которые я могу представлять так, как мне хочется. При этом я не считаю себя журналистом, поскольку я не не так сильно завишу от новостной повестки. Я, скорее, документалист.

Конечно, я сотрудничаю с некоторыми изданиями. В России, к примеру, мы работали по журналистской визе от голландского журнала Vrij Nederland. Мы иногда публикуем там фотоистории, а они в ответ дают нам возможность работать в России. Сейчас мы тоже пытались попасть в Россию по их аккредитации. Когда нам отказали в журналистской визе, некоторые люди, даже чиновники, предлагали нам подать документы на культурную или туристическую визу. Но мы хотим продолжать работать, и не принимаем временного решения проблемы.

Мы стараемся все делать очень четко и открыто — это единственный способ работать на Северном Кавказе. Чтобы предотвратить возможные проблемы, мы всегда просим разрешения на то, чтобы что-то сделать, и стараемся не нарушать закон. Мы предупреждаем правительство каждой северокавказской республики перед въездом, сообщаем, кто мы и с какой целью прибыли. Если нам запрещают куда-то ехать, мы туда не едем. Мы работаем в открытую, поэтому не боимся задержаний — нам нечего скрывать.

Нас несколько раз задерживали на Северном Кавказе, и если бы у нас не было всех официальных бумаг, подтверждающих наше право работать там журналистами, нас бы немедленно отправили домой. У иностранных журналистов, которые хотят поехать на Северный Кавказ, должно быть все идеально с бумагами: журналистская виза, аккредитация МИДа.

Мы никогда не обращались за помощью к редакции Vrij Nederland, если нас задерживали. В таких случаях мы всегда сразу пишем в социальные сети — так весь мир сразу узнает, что мы арестованы. Мне кажется, это один из лучших способов для фрилансеров защитить себя. К помощи посольства нам пришлось обратиться только однажды — когда в последний раз нас арестовали в Северной Осетии и отправили под суд, и нам нужна была юридическая поддержка.

Журналисты, которые снимают там, где запрещено, или освещают незаконные акции, делают важное дело. Я ими искренне восхищаюсь, но я бы не смог так работать. При этом освещать незаконные акции — всегда опасно, и журналисты должны оценивать возможные последствия. А правительство, с другой стороны, должно понимать, что свободная журналистика — это часть демократии. Если ты постоянно задерживаешь журналистов по мелким поводам, ты не можешь называть себя демократом.

В Голландии для защиты прав журналистов существует сильный профессиональный союз. Нашему правительству далеко не всегда нравится то, что делают журналисты, а иногда репортерам приходится даже нарушать закон, чтобы донести какую-то информацию до публики. Поэтому у нас фотокорреспондентов нередко арестовывают и требуют удалить все снимки. И вот тогда за них вступается медиасоюз, который начинает давить на правительство. Этого совершенно нет в России. Здесь, может, и пытаются организовать журналистское лобби, но правительство все равно сильнее, поэтому пока оно может делать все, что хочет.

Юрий Козырев, фотожурналист, один из основателей фотоагентства Noor
Ранее сотрудничал с Los Angeles Times, журналом Time; лауреат премии Visa Pour News, член жюри World Press Photo

У меня есть издания, с которыми я работаю, но чаще всего меня ведут какая-то история или событие. Как только я услышал про Ливию, я принял решение, что поеду туда. Проехать тысячу километров до границы, перейти ее нелегально, войти в город, который захватили повстанцы — это, с точки рения здравомыслящего человека, ужасно. Но для фотографа быть свидетелем происходящих событий — это его работа. Мы с моими коллегами понимали, что нарушали серьезные законы, но здесь победило нормальное профессиональное любопытство. Подпишется под это издание или нет — вопрос второй, чаще всего сейчас они не хотят, потому что это непредсказуемо и слишком опасно. И идешь ты или нет — каждый решает сам. Но для меня это не аргумент, если меня не отправят — я все равно поеду.

Мы доверяем интуиции, иногда берем на себя риск. Когда я был в Багдаде и стало известно, что его будут бомбить, редакция Time, с которой я работал, сказала: «Выезжай». Российское посольство параллельно пыталось давить на меня через мою маму. Но я решил, что я остаюсь, потому что это был принципиальный момент — быть с иракцами, когда начнут бомбить. А издание потом все-таки поменяло свое решение. Но бывают и грустные истории: Реми Ошлик, фотограф, который был в Сирии, вышел оттуда по просьбе редакции, но на следующий день опять зашел и погиб через три дня. Здесь редакция уже никакой ответственности не могла нести, потому что это был его выбор — вернуться обратно.

Сейчас все меньше отправляют внештатников в горячие точки, потому что это слишком большая ответственность, страховка. Когда была вторая чеченская война, я не мог получить приличный заказ на съемку. Но я уехал в Чечню, зная, что там сидят ребята из Associated Press. Они дали мне возможность у них жить и через них работать, а я отдал им часть фотографий — это была солидарность. А потом через их ленту у тебя появляется вдруг какой-то неожиданный заказчик и работа, о которой ты мечтал. То есть даже если сначала редакция не дает заказов и отказывается тебя отправлять, потом твоим фотографиям все равно найдется применение.

Люди, которые любят фотографию, снимают всегда — неважно, есть у них редакционное задание или нет. И выход за рамки редакционного задания говорит только о профессионализме фотографа, о его желании снять больше. Я никогда не делаю секрет из того, что я журналист. Я имею право снимать то, что происходит. Но в некоторых местах глупо махать журналистским удостоверением или заданием, потому что там стреляют. К тому же удостоверение журналиста фактически не имеет никакого значения во многих странах. На Ближнем Востоке к журналистам принципиально плохо относятся, из-за того что долгое время эти страны были закрытыми и там просто не знали, что есть такая профессия — журналист. Сейчас же там хуже быть американским журналистом, чем шпионом. Поэтому если попался, лучше пошутить и снять напряжение, спокойно ожидая, что будет, а не кричать, что ты репортер.

Мы как-то прилетели в Бахрейн из Ливии и точно знали, что попадем в беду, потому что Бахрейн не принимает журналистов. Пограничники попросили нас оставить все наши камеры на границе, но тогда мы с коллегой сразу же купили маленькие камеры и стали снимать ими. С точки зрения каких-то СМИ, было бы нормально уехать и не рисковать. Но есть издания, которым важно получить эксклюзивные материалы, и они разделяют внутреннее желание фотографов добыть снимок любой ценой. При этом никто никогда человека насильно не отправит снимать войну. Каждый фотограф, который выехал на войну — это доброволец, и он ищет издания, которые разделяют его интересы.

Фоторедакторы готовы к любым неожиданностям, и они доверяют фотографам. Хуже всего, когда фоторедактор говорит военному журналисту: «Что же ты тут не присел, тут не отошел, и лучик солнышка не попал так красиво?» Хороший и правильный фоторедактор в тяжелой ситуации всегда за тебя заступится. Он не спит ночами и думает, как ты там на ослике перебираешься из Таджикистана в Афганистан. Если ты попал в беду, то первым делом ты звонишь не жене, а ему, потому что он разделяет ответственность и начинает подключать все свои контакты и знания, чтобы тебе помочь.

Александр Земляниченко, глава фотослужбы московского бюро Associated Press
Дважды лауреат Пулитцеровской премии за фотографии московского путча 1991 года и танцующего Бориса Ельцина, обладатель World Press Photo

Со свободными фотографами мы работаем редко, и чаще всего это фотографы, работающие не в Москве или других столичных городах — там у нас есть штатные фотографы. Иногда приходиться разыскивать авторов через соцсети и приобретать у них уже готовый материал.

Российское законодательство обязывает нас заключать со свободными фотографами договор, но это финансовая сторона дела. Получение пресс-карты — это сложная процедура, и, как правило, она возможна только для штатных фотографов, так как требует соответственного официального оформления. В случаях необходимости мы пишем письма с просьбой аккредитовать фотографа для съемки того или иного мероприятия. Но мы никогда не посылаем свободных фотографов в опасные места, так как не можем обеспечить их безопасность.

Рамки задания для фотокорреспондентов не могут быть жесткими, да и странно было бы это предполагать. Каждый творческий фотограф старается сделать свой материал как можно интереснее — это легко понять, но бывает трудно сделать. Хороший фоторедактор всегда поддержит и будет очень рад свежему взгляду фотографа. В фотографе же обязательна честность, и заключается она в том, чтобы не добывать снимки, а оказаться в нужный момент в нужной точке и с пониманием опытного фотожурналиста отразить событие, не вмешиваясь в его ход.

К счастью, в моей практике не было случаев, чтобы фотограф нарушил закон ради того, чтобы добыть какой-то снимок, и, надеюсь, что не будет. Если же он хочет освещать заведомо незаконную акцию, нужно сначала понять, насколько нужна съемка этой акции. Если уж придется снимать, нужно просто делать это разумно, не нарываясь в общении с правоохранительными органами. Помогать фотографам мне, конечно, случалось, и это непростое дело, в таком случае включается все агентство, в одиночку тут не справиться. Например, когда один из фотографов, работавший с нами, оказался подозреваемым в шпионаже.

Анна Шпакова, фотодиректор РИА Новости
Ранее работала главой фотослужбы «Огонька», продюсером специальных проектов журнала «Сноб», арт-директором Leica Akademie в Москве

Мы много работаем со стрингерами, потому что просто не успеваем делать тот объем работ, который мы производим, руками штатных фотокорреспондентов. Или, если мы технически не можем послать человека в командировку за тридевять земель, мы находим человека, находящегося ближе к ситуации.

Естественно, у нас есть договорные обязательства со всеми авторами, но в них скорее оговариваются вопросы авторских прав, копирайтов и гонораров. Каких-то отдельных мер по обеспечению безопасности стрингеров мы не предпринимаем. Конечно, мы понимаем, что корреспондент может попасть в какую-то неприятную ситуацию. Но мы и не посылаем стрингеров в горячие точки, только штатных корреспондентов. А так каждый фотограф решает для себя, отправляется он освещать то или иное потенциальное опасное мероприятие или событие.

Пресс-карты мы, как правило, стрингерам не выдаем. Но если мы постоянно работаем со внештатными фотографами, то предоставляем пресс-карты для выполнения отдельных редакционных задач. На случай защиты у стрингеров есть редакционное задание, которое выдается в письменном виде, потому что оно только так имеет юридическую силу. Если фотограф работал по нашему редакционному заданию и оказался в ситуации, которая обернулась непредсказуемым образом, мы первым делом связываемся с органами, которые его задержали, и объясняем им, что он выполнял наше задание. Мы выясняем, что произошло, и принимаем решение — если фотограф не нарушил никаких наших внутренних правил, мы выступаем вместе с ним перед обвинителем и делим 50 на 50 нашу ответственность. Если же фотограф нарушил редакционные правила, ответственность переходит на него.

Насколько я знаю, на зарубежном рынке издания работают со стрингерами так же. Понятно, что прав у стрингеров меньше, чем у штатных журналистов, но каждое издание решает для себя, как поступать в каком случае. На моей памяти — а я работаю в РИА больше года — никаких происшествий со стрингерами не было. Правда, в течение последнего года мы защищали в суде нашего штатного фотографа, хотя иск был связан с его деятельностью до работы в штате нашего агентства.