«Студия Лебедева»: «Мы там продаем ридибундусы, подушечки смешные»

3 октября 1995-го. Сын писательницы Татьяны Толстой Артемий Лебедев возвращается из Америки и первым в стране открывает студию веб-дизайна. Спустя 17 лет «Студия Лебедева» — самая известная в стране, а сам Лебедев, воспитавший не одно поколение дизайнеров, вероятно, самый популярный и противоречивый персонаж российского интернета.

— Вы когда интернет первый раз увидели?

— Сложно сказать. До интернета были другие сети, и для меня собственно появление интернета не было значительным событием. Первый раз что-то похожее на сеть я увидел в Америке в 1990 году, это была сеть Compuserve. Потом я вернулся в Россию, где пользовался BBS (Bulletin Board System — одна из первых систем сетевого общения. — Прим. ред.), был такой протоинтернетный сервис — реальное окно в мир, и ничто с ним по силе не сравнится никогда. Первые подвиги мы совершали с фотографом Юрием Кольцовым. Мы отвечали за то, что пол-Москвы пользовались AOL по взломанным кредиткам. Я достал диски с доступом, он достал генератор кредиток, и мы снабжали этими кодами всех. Все звонили по бесплатным телефонам и обманывали AOL. Еще у меня был эпизод с сетью Sprint, которая принадлежит Citibank. Sprint в отличие от интернета гарантирует доставку данных, поэтому Sprint очень дорогой. Работает он для банков. Они там свои платежи переводят, чтоб не путаться под ногами в интернете. И была там такая BBS, куда сотрудники Citibank из разных стран могли приходить и чатиться. У нее были номера в Москве, в Питере и так далее, но без регистрации тебя туда не пускали. Я написал письмо сис­админу этой BBS, говорю: «Здрасте, я сотрудник Citibank в Москве, мне нужен доступ». И дали. Навыки социальной инженерии — они очень пригождаются в таких случаях. Соответственно, тот, у кого был доступ, мог генерить аккаунты другим людям. Я общался в 1993 или 1994 году с братом. У меня был первый рекорд — мы чатились 12 часов.

— И интернет появился просто как еще одна технология?

— Появился первый браузер Mosaic. Я приехал еще раз в Америку и увидел, что там стали проявляться какие-то черты цивилизации. Зашел на сайт Apple, вижу — говно, зашел на сайт Adobe — говно, зашел на сайт Microsoft — говно. Все уже что-то как-то делали, но для них это было как оформление телефакса, большого значения этому никто не придавал. Я уже к тому времени несколько лет рисовал на компьютере, не зная, зачем мне это нужно, и я понял, что вот она — моя среда. Я умею рисовать на экране, я умею говорить экранным языком, интерфейсами, блоками и так далее, я могу сделать это в интернете, и это увидят не два-три человека через мою BBS, а все, у кого есть доступ. Я понял, что это мой звездный час, прозвенел колокол, выехал парадный титр. 3 октября 1995 года я открыл свою первую домашнюю страницу. За три дня я выучил HTML, вывесил ее в сеть и уехал в Россию, где интернета не было. Приезжаю сюда, иду к какому-то провайдеру и говорю: «Я хочу захостить домашнюю страничку». Они говорят: «Отлично, пятьсот долларов в месяц». Даже сейчас это деньги немаленькие, а тогда это вообще было просто супероскорбительное свинство. Губа у них была раскатана парадная и как ковер по лестнице спускалась.

— Они, видимо, тоже поняли, что это их звездный час.

— Возможно. Я послал их, естественно, в жопу и пошел в «Гласнет». Там был тогда выбор: типа за доллар IP-доступ или за три доллара — веб. Я решил: зачем мне веб? Я и с IP прекрасно справлюсь, просто у меня будет электронная почта и я буду ходить на Gopher, Monica и FТР — и мне этого будет достаточно. Это были короли того времени, в Gopher и была вся информация, как сегодня в «Википедии», в FTP можно было файлами обмениваться, электронная почта была просто программой Elm. В этот момент случилась прекрасная история. Я думаю, что оттуда растут все мои взаимоотношения с миром, которые я выстраиваю в ЖЖ, вообще сам жанр, когда кто-то предъявляет мне какие-то претензии, а я на это как-то реагирую. История была такая. Тогда не было никаких сайтов, доменов, я положил мою страничку на сайт университета. Это была просто рабочая машина профессора в университете, он мне выдал директорию. И я там нарисовал карикатуру — взял комикс Гилберта и сделал так, что эти персонажи обсуждали, какая классная страница появилась в интернете. Один говорит: ты видел этот классный сайт? Другой говорит: нет, не видел. Первый отвечает — типа ты м…дило полное, раз ты этого не видел, сходи обязательно. Абсолютно невинный юмор, пародия, ну как школьный коллаж из стенгазеты, просто ни о чем. И она там пролежала какое-то время, а когда интернет начал расти, туда подсосались юристы, нашли эту карикатуру и написали мне письмо типа: «Чувак, ты нарушаешь наши авторские права, карикатурист под нашей защитой, и мы против». Я им говорю: «Идите в жопу, потому что это fair use, пародия». Тогда они просто написали в администрацию университета. А она закрыла сайт на фиг, потому что им репутация, что они поддерживают у себя какой-то copyright infringement, была совершенно не нужна.

— То есть первый скандал вы проиграли.

— Первый шаг первого скандала я проиграл. Это было в конце 1995 года. У меня отобрали площадку. Я остался без сайта, хотя у меня был трафик примерно пять человек в месяц. Я жил тогда на Полянке, в прекрасном двухэтажном доме, в полуподвальном этаже, а через дорогу от меня был провайдер Rinet. Он и сейчас там, он жив и с тех пор не прекращал помогать обездоленным, сирым, поэтам, художникам, музыкантам, притом совершенно бесплатно. Я пришел и говорю: так и так, хочу интернет бесплатный, круглосуточный, а взамен могу вам сайт нарисовать.

— Притом что вы ни одного сайта в жизни не нарисовали.

— Я сделал свою страничку, я был уверен: любой другой сайт сделать — совершенно не проблема. Они согласились, дали доступ. Я практически занял одну телефонную линию и сидел 24 часа в сутки на своем модеме. Шторы у меня были такой плотности, что нельзя было сказать, что за окном — день или ночь. Я покупал двухлитровые такие баклажки кока-колы, выпивал за день минимум одну и выкуривал несколько пачек сигарет, выходя раз в несколько дней в киоски. Продавщица специально для меня держала колу в холодильнике, а продавщица в табачном киоске уже встречала меня высунутым блоком, это было ужасно приятно. То есть с первых дней января 1996 года я поселился в интернете. И с тех пор в нем живу.

— А чем вы жили в интернете, что вы в нем делали? Что вообще там было?

— В российском не было ничего. Я сделал сайт «Ринету», сделал сайт еще каким-то людям, понял, что у меня это получается. Сделал tema.ru, зарегистрировал сайт design.ru, положил обратно карикатуру, еще раз приехали юристы, я их уже послал с этой стороны границы — и все, больше они ко мне не приставали никогда. Я понял, что это моя территория, мое право на высказывание. Сейчас практически то же самое в ЖЖ происходит: через день кто-нибудь пытается как-нибудь накинуть платок на мой роток, и из этого очередной тупой скандал выходит. Хотя это не моя основная деятельность, просто побочный фан.

— Вы тогда были космонавтом. А когда эту территорию начали заселять?

— Это уже мало кто помнит, а я помню: российский интернет тогда был похож на этих людей, которые хотели пятьсот долларов за хостинг в месяц. Весь русский интернет был поляной уникального дебилизма. Какой-нибудь колбасный завод понимал, что есть интернет, это всемирная сеть, в ней сидят три миллиона человек во всем мире, это очень много и круто. И колбасный завод сразу делал страницу на английском. Человек из Колорадо прочитал про твою колбасу — и что дальше? Собственно, я был первым ­человеком, который начал делать нормальные русскоязычные сайты. Никто не считал, что интернет — это та область, где может быть русская культура. Я как Тарас Шевченко вышел и начал на гуслях играть про Катерину, стихи слагать…

— В десяти кодировках.

— В четырех — КOI, Windows, Mac и еще DOS. У меня даже была страница, где я выдавал картиночки с названиями этих кодировок, можно было взять, красиво оформить вход.

— Когда это стало превращаться в тусовку?

— Как у поэтов Серебряного века есть какой-нибудь салон, который считается главным салоном для поэтов, то здесь все было вокруг «Ситилайна». Появился Емельян Захаров откуда-то. Уже тогда, наверное, был Носик, но он еще сидел в Израиле. Поскольку Захаров его однокурсник, то вполне возможно, что Носик посоветовал меня как дизайнера. Мы друг другу понравились и договорились об объеме работы. У меня была задача делать три громких повода в месяц, и я за это получал деньги, а он результат. Я придумал контентную программу; один из ее пунктов гласил, что нужно платить журналистам в интернете. Это было абсолютно немыслимо по тем временам, потому что все, кто что-либо делал тогда, делали это бесплатно. Я не знаю почему — никаких я экономических книг не читал, светлых концепций в голове у меня не было, — но я решил, что если мы не сможем из этого сделать индустрию нормальную, чтобы все было за деньги, как у взрослых ребят, то ничего не получится. Первые проекты делали тот же Носик, Паравозов, Сергей Кузнецов.

— И параллельно была еще и студия?

— Демьян Кудрявцев, который, как и Носик, приехал из Израиля, был поэт и дизайнер, и он был вторым человеком в студии после меня. У меня тогда студия называлась «Веб-дизайн» — мне казалось, что это очень свежо и оригинально. Я это название даже зарегистрировал — поскольку слово «дизайн» не охраняется, получил патент на слово «веб». На сайте было написано, что есть два человека, Артемий Лебедев и Демьян Кудрявцев, мы делаем сайты, приходите. Вокруг «Ситилайна» вырастала вся эта контентная движуха, я придумывал всякие разные службы, слоганы, оттачивал свое рекламное мастерство. Мне всегда хотелось рекламой заниматься, на самом деле. В 1997 году появился zhurnal.ru, все эти офлайновые тусовки, новые персонажи — Горный, Делицын, «Анекдоты из России». Поскольку «Ситилайн» стал неким таким соединяющим центром, следующем шагом было создать холдинг. И мы сделали Netskate. Это была весна 1997 года, я в этот момент превратился из одного Темы в студию и взял сразу пять человек.

— В какой момент существование интернета признали не специалисты?

— У меня ощущение, что его до сих пор не признали.

— Да бросьте.

— Ну правда. Есть кастрюльный завод на Украине, который делает эмалированные таблички. Вот у них нет электронной почты. То есть существуют люди, у которых целый завод, и с ними нельзя пообщаться по электронной почте. А сколько есть людей, об услугах которых я просто ничего не подозреваю? Мы видим тех, кого показывают на первых страницах результатов поиска, но мы же не знаем о тех, кто вообще не в поиске. Там целый огромный офлайн.

— Хорошо, но даже власть недавно официально признала наличие интернета как серьезной опасности.

— Власть и наличие айпэда признала. И что? Нет, у меня ощущение, что пока еще все-таки не признали. Компьютер уже признали, интернет еще нет. В Якутии есть какие-то самые дальние села, в которые по земле только зимой можно добраться. Там живут какие-то рыбаки, заходишь к ним домой — у них стоит компьютер. Естественно, с монитором толщиной в полметра. Они там фотки смотрят, музыку слушают, может быть, уроки делают. Но там нет интернета. Эта степень свободы им пока еще неизвестна. Так что в этом смысле я не обольщаюсь.

— Когда деньги пришли в интернет?

— У всех по-разному, но я думаю, что в середине 2000-х. Хотя я зарабатывал на вебе с 1995 года. Продавая сайты. Но кто еще мог продавать сайты и жить на это? Никто. И это много лет длилось без всякой конкуренции. Это не значит, что были деньги в интернете. Рынка никакого не существовало. Почему все приходили и заказывали сайты у меня? Потому что никого больше не было. Первый сайт Думы я делал. Это смешно сегодня. На сайте Hewlett-Packard в разделе «Драйверы» у меня были нарисованы кучеры на конях. Где медицинское оборудование — Христос воскрешал лежачего. И тогда это было можно. Сейчас за это расстреляют, устроят международный суд.

— А когда стало нельзя?

— Сначала интернет был среди своих, и каждый, у кого был электронный адрес или доступ в сеть, он уже был друг. Масоны, наверное, друг с другом так общаются. И аудитория была своя, и заказчики были свои. Человек, который заказывал в HP сайт, Вадим Эпштейн, у него была половина черепа выбрита шахматной доской, а html-код страницы был вытатуирован на всю руку. Вообще, с точки зрения чистоты эксперимента, нам повезло, что мы начали тогда же, когда и в мире. Мы не отставали. У всех были абсолютно одинаковые стартовые возможности. И поэтому я считаю, что русская школа веб-дизайна на голову выше американской, благодаря моему скромному и моих коллег участию. Второй этап развития — 1998 год, когда пришла волна варваров, и интернет стал чуть чужеродней. Тогда же первые компании стали соображать, что такое интернет, и стали все, естественно, агрегировать и агломерировать. Если раньше нам заказывали локальные сайты, то теперь решили, что все будет по гайдлайнам. Потом появились русские компании, потом русские стартапы. Такие вот 4 главные волны были.

— А возможности как-то изменились за это время?

— Все, что сегодня в интернете, могло быть в 1995 году. Технически — плюс-минус. Зная то, что мы знаем сегодня, можно было в 1995 году такой фейерверк устроить, что мама не горюй. Сначала все хотели сделать порталы, потом все хотели сделать каталог. Сейчас все, как дебилы, хотят сделать социальную сеть. А интернет при этом тот же самый. То есть в нем люди пытаются продать одно и то же еще раз под другим соусом, выдавая это за некие свои достижения. Фейсбук — это просто какой-то еще один сайт. А он себя выдает за весь интернет.

— У вас нет ощущения, что раньше была такая «The Студия Лебедева», которая делала все сайты, а сейчас вы просто одни из многих.

— А это очень хорошо. Иначе мы бы были как «Единая Россия».

— Просто есть ощущение, что вы немного устарели. Повылезала куча дизайнеров, они молодые, независимые, а вы большие и неповоротливые.

— Нет, все совсем не так выглядит. Мы большая скала, Арарат на пейзаже, а вокруг — ну какие-то люди виноград свой высаживают. Мы никак не пересекаемся ни в чем — виноград не мешает Арарату. Наоборот, раньше найти второго дизайнера в студию — это было как найти второго космонавта. Нужно бросить все ресурсы, все мысли на то, чтобы найти человека, чему-то научить, воспитать. А сейчас любой школьник, открывающий первый раз компьютер, видит все 500 сайтов, которые ты выпустил. Он знает то, что раньше люди не знали и в 30 лет.

— Вы довольны вашим промдизайном? Нет же ощущения, что вы тут какую-то революцию произвели.

— Здесь могут быть виноваты завышенные ожидания. У нас нет в планах никакой революции, об этом не идет речи. Для нас промдизайн — это создание материального мира. И он, в общем, уже довольно хорошо сформировался вокруг нас, несколько тысяч лет существует. Если сходить в музей и посмотреть какое-нибудь золото Спарты, видно, что там люди фишку-то рюхали вполне неплохо. То есть вопрос не в том, чтобы сделать какую-то революцию или там выпустить айфон среди нокий. Мы просто занимаемся этим в стране, где вообще ничего нету. И лучшим критерием оценки является то, что мы это продаем. Никто из русских дизайнеров не продается больше в магазине при MoMA.

— А вы чего там продаете?

— Мы там продаем ридибундусы, подушечки смешные, еще что-то. Это только начало.

— 10 лет уже прошло, и главный ваш успех — по-прежнему смешные подушечки.

— Нет. Наш главный успех — клавиатура «Оптимус», безусловно.

— Один из главных провалов по версии журнала Wired.

— Нет. Они сначала обсирали концепт, а потом, когда она появилась вживую, поставили ее в своем флагманском магазине. В любом случае для нас это был пропуск на Запад. После этого все, что мы делаем, сразу попадает во все дизайнерские блоги. Просто сам проект был невероятно сложный, и в России никто ничего такого не делал. Это новая категория электроники, которую мы полностью произвели с нуля. Наши микросхемы, наше литье пластмасс, наша механика. Наша инженерия. Может быть, военные что-то подобное делают, но там нет дизайна. Клавиатуру купили все музыканты и трейдеры. Они все счастливы.

— Вы довольно часто пытаетесь делать вещи, которые без согласия государства запустить невозможно: схема метро, знак рубля, Пермь. Как успехи?

— В разных местах по-разному. Здесь можно взять ваш прошлый пример, что мы были «The Студией Лебедева», а сейчас вокруг еще миллион других компаний. Это гораздо более понятная и гораздо более взрослая модель. Мне вообще более интересна модель влияния, или показа примера. Мы не можем оформить все таблички на свете. Мы не можем сделать все логотипы. Мы не можем нарисовать все сайты. Мы можем задать принцип и сказать: вот мы сделали сайт, и вот это мы сделали потому-то, а это сделали посему-то. И дальше люди, делая свою работу, это учитывают — пусть даже они против. Я знаю трафик своего сайта. Я уверен, что больше ни одна дизайн-студия не испытывает такого внимания к своим проектам. Сколько рекламных агентств ежедневно производят миллионы бланков? И всем все равно. То есть люди не создали интереса к своим работам. Я считаю, что интерес должен быть. Если бы я был шахтером, то я был бы самым увлекательным шахтером, и все бы обсуждали мои забойные молотки и знали бы слово «зумпф». То же самое в промдизайне и в городских проектах. Мы не можем оформить все города и не можем подружиться со всеми мэриями, мы не можем сделать так, чтобы все вдруг стали класть нормальные европейские бордюры, нормальную плитку, нормальные столбики. И вывески чтобы были из объемных букв, а не на световом коробе. И вообще чтобы не делали говна. Но если мы хотя бы в одном месте покажем такой пример или просто обратим на это внимание… Я очень хорошо вижу, как это работает. С той же самой Пермью. Это был первый логотип российского города. Притом что Пермь его не заказывала. Если бы я пришел с ним на какую-нибудь там комиссию, или к губернатору, или вынес на народное обсуждение, они бы кинули тухлым помидором и сказали бы: иди еще подумай. Это не мы, мы себя в этом не узнаем. Я поступил по-другому. Просто повесил его у себя в блоге и сказал: это новый логотип Перми. И люди его приняли как факт. На следующий день все информагентства написали, что у Перми новый логотип. Я больше ничего не сообщал. Я не сказал, приняли его или нет. Я просто сказал, что вот это так будет. И он пошел. Дальше — народная любовь. Если спросить у людей, с чем ассоциируется Пермь, там буква П будет занимать значительную часть спектра. А остальные видят — говорят: смотрите, в Перми логотип приняли. А чего мы у себя тут в Устьп…здюйске сидим и лаптем щи хлебаем? Давайте тоже логотип закажем. Сделают плохо, устроят кривой конкурс, который какой-нибудь старый урод-карикатурист выиграет. Это не важно. Процесс уже пошел. Люди сегодня обсуждают городские проекты, плитки, урны, светофоры и фонарные столбы — раньше такого не было, это никого не волновало.

— А можно вообще без разговора с чиновниками это делать? В Перми был губернатор Чиркунов, а в Москве, например, Собянин. Мы взяли у него полуторачасовое интервью, и я после него не знаю, плохой он мэр или хороший: он просто другой совсем, на другом языке говорит. И это стенка, через которую совершенно непонятно, как пробиваться.

— Здесь нужно просто немножко иначе посмотреть на устройство мира. Для меня не существует начальства, особенно государственного. То, что в стране есть президент, мне на это глубоко наплевать, он не мой президент. Он сидит в Кремле, у него есть какие-то юридические полномочия, обязательства и взаимосвязи, которые меня никак не касаются. Я проживу всю свою жизнь, ни разу с ним не соприкоснувшись, он на меня не влияет. Соответственно, моя жизнь не зависит от того, хорошее у него сегодня настроение или плохое, и как его зовут, и в каком кабинете в Кремле он решил себе сделать евро­ремонт. Мне все равно. Есть я, и есть люди, которые меня окружают, люди, которые могут услышать то, что я хочу сказать. Меня волнует только это. То, что сегодня мэр чего-то не понимает, — ну и что. Я не буду ждать, когда он поймет, чтобы начать о чем-то думать. Схема метро — я ее сделал, и все. Ее еще пока нет в вагонах метро, но она есть во всех аэроэкспрессах, например. Они у нас купили лицензию за 1000 рублей.

— Ну то есть это такой сепаратизм.

— Почему сепаратизм? Врачу, исцелися сам. Я сапожник с сапогами.

— Но если вы захотите, чтобы в городе была нормальная навигация, вы же не можете ночью перевесить все таблички.

— Могу. Это все в планах. Мы хотели — просто не дошли руки — переделать все вывески в Газетном переулке. Заказать, произвести, вот эти демонтировать и повесить новые, и все. Надо делать. Просто можно сделать что-то партизанским способом, а можно показать пример. Вот мы пока сделали таблички для города Бобринец, и там их, может быть, пять штук висит. Не очень большое достижение — но больше, чем никакое. А у других вообще никаких табличек не висит. Но, скажем, после этого ребята, которые делают таблички во Львове, видят предыдущий опыт, и им проще работать. И совершенно не обязательно все эти силы должны быть потрачены на Москву, которая настолько гигантская и большая, что хоть миллиард вложи, он утонет за секунду, никто и не заметит.

— Вы упомянули, что хотели заниматься рекламой — ну и с ней у вас действительно все очень хорошо. Никто, как вы, не умеет привлекать к себе и к своей работе внимание. При этом ваш публичный образ явно отличается от того, какой вы на самом деле. Скажем, ваш ЖЖ — это вы или это литературный проект?

— Это литературный проект. Понятно, что это очень сильно замешано на моих знаниях. Но то, как я позволяю себе всех обложить х… в блоге, — это не то, как я в жизни себя веду.

— Я читал ваш ЖЖ и вот сейчас с вами общаюсь, и кажется, что это два совершенно разных человека.

— Мне просто всегда было интересно: вот если бы у меня был Первый канал и я был бы там главный. И я бы сел читать вечерние новости, но вместо новостей я бы там пернул. Типа чо вы скажете? Мой Первый канал. Захотел и пернул. Это прикольно. Люди, главное, не расходятся.

— Вот этот факт меня очень волнует. Вы пернули в эфире и получили 3000 комментариев. Зачем они пишут? В этом же убогость какая-то есть. Не ваша, наверное, а читателей. Зачем они тратят на это время?

— Они реагируют, потому что получают полезные микроэлементы и много знаний, безусловно.

— Какие знания они получают, оттого что вы пернули?

— Мой блог несет образовательную функцию. Есть люди, которые просто питаются комментами, им нечем заняться, у них вечер свободный, они могут насрать 100 комментов во всех блогах просто ради… Просто потому, что скучно. Это же механизм социальной реабилитации. Мы же не знаем, кто эти люди на самом деле. Какие у них проблемы, душевные травмы, как и почему им надо спастись. Они вовлекаются в это общение, которое почти как настоящее живое, только в 100 раз лучше — потому что в жизни ты никогда с таким количеством людей не пообщаешься и не получишь столько внимания, сколько в интернете.

— Вам это зачем нужно?

— Сеять добро.

— Добро? У вас там при этом постоянная атмосфера ненависти.

— Да ладно!

— Да даже когда вы объявляете священную войну «Аэрофлоту». Как ни относись к «Аэрофлоту», это порождает ненависть.

— Это вы уже по мотивам придумываете. Я никогда никакую ненависть к «Аэрофлоту» не пропагандировал. Я писал, что обожаю «Аэрофлот» и летаю только им при любой возможности. Я ненавижу другие авиакомпании.

— Дело в том, что у вас есть объяснение на любое ваше действие, но большинство людей не вчитываются в тексты, а воспринимают образ, совершенно не связанный со смыслом, который вы туда вкладываете.

— Это интересно как социальный эксперимент еще. Естественно, когда я пишу пост про 9 Мая, люди глубочайшим образом возмущены, каждый второй пишет, что если он меня встретит, то даст мне в глаз, и как земля меня носит и вообще я святотатствующий предатель, сука, говнюк и так далее. Они не читают текст. В тексте написано все ровно наоборот. Там написано, что для меня это священный праздник, что это очень важный праздник, что я не хочу, чтобы его обижали другие люди своими бездарными бетонными композициями. Просто если в одном предложении, не дай бог, встретились слова «ветеран» и «м…дак», для людей этого уже достаточно. Это уже оскорбление и кощунство. Но они не в состоянии проделать мыслительное усилие над собой, просто прочитать, понять смысл и сделать выводы. Мне это доставляет чистое удовольствие. Это мой фан. Все равно нормальных людей больше.

— А вот этот ваш образ — он докуда распространяется? Вот вы сейчас даете интервью журналу «Афиша» как Артемий Лебедев, сайт artlebedev.ru тоже, кажется, не похож на ваш ЖЖ, а вот, скажем, «Бизнес-линч» на сайте artlebedev.ru — это гораздо ближе к ЖЖ.

— Совершенно верно. Ну это, можно сказать, inconsistency в имидже. Я два года не решался открыть идиотеку на сайте, потому что не понимал, какое она отношение будет иметь ко всему серьезному, что мы делаем. И если вдруг кто-то из моих дизайнеров хочет в тексте, в портфолио, например, вставить неприличное слово, я, естественно, не даю этого сделать. Мы высококультурная образованная компания, с идеалами книгоиздания XVI века, несущая свет и добро дизайн-студия. И там, естественно, не место всему этому. Но вы слышали когда-нибудь запись оркестра израильского, который репетирует? Была такая: «Ну что ты, Миша, бля, тут. В попу себе смычок засунь». Люди ругаются как портовые грузчики. В этом правда искусства. То, что в «Линче» я позволяю себе такие слова использовать — это я пускаю людей на кухню профессиональную. Вот с дизайнерами так происходит общение. Гораздо проще сказать «зах..чь х..вину», чем объяснить, куда нужно каким образом что-то переместить.

— Ну журналисты точно так же работают.

— У всех так. Ругаются все абсолютно, все. Авторы детских передач, мэры, музыканты, писатели, поэты.

— У вас были враги? Идеологические противники?

— М…даки, они, в общем, всегда есть.

— Нет, серьезные.

— Нет. Таких нет. Никогда. И вот эта модель, так хорошо описанная в книжке «Русская модель управления», когда не важно, чей лагерь побеждает, он хочет сразу всех остальных отправить в мясорубку, — она мне несвойственна. Я за биоразнообразие во всех формах. Есть люди, которые хотят всех запретить, расстрелять и больше никогда не видеть. Нет. Мне все равно. Кофе хотите?

Интервью: Илья Красильщик

Internet.afisha.ru