Клаудия Дойч: «Раньше ты слышал интересную историю – и звонил журналисту. А сегодня пишешь об этом в блоге»

Насколько свободными себя ощущают журналисты в США? Что изменилось в журналистике после 11 сентября? Как пытаются давить на медиа крупные корпорации? Об этом в интервью Slon рассказала ветеран американской журналистики Клаудия Дойч, проработавшая 25 лет в отделе бизнеса газеты New York Times и ушедшая из нее в связи с кризисом.

Клаудия Дойч © Наталия Ростова / Slon.ru

– Как блогерство влияет на журналистику в Америке? Как вы считаете, журналистский профессионализм в связи с этим снижается?

– Я понимаю ваш вопрос, но не могу ответить на него определенно. Само по себе блогерство не может снизить профессионализм. Но я не могу ответить однозначно, потому что проблема в том, что нет ничего, что профессиональный журналист может сделать, чтобы оградить непродвинутого читателя от мыслей о том, что 15-летний блогер, пишущий про Марию Шарапову на корте, не менее профессионален и ему стоит доверять не меньше. Блогерство стало казаться менее профессиональным многим читателям потому, что они не видят большой разницы между блогерами. Читая, однако, что Саманта Стосур выиграла у Азаренко, такой читатель может сказать, что сегодня нельзя доверять журналистам, когда оказывается, что все было наоборот. В этом проблема.

– Как в последнее десятилетие журналистика изменилась?

– Абсолютно. И дело совсем не в блогах, а в интернете в целом. Когда я начинала работать, главным моим конкурентом был Wall Street Journal. Я должна была быть уверенной в том, что новость, которая случилась сегодня, завтра будет в моей газете. И если это сделано, то мой конкурент не обошел меня. С этим более или менее можно было справиться, если газета выходила утром, а сейчас... Если произошло событие, а Wall Street Journal был с этой новостью на пять минут раньше на своем сайте, мой редактор на меня наорет – как ты, мол, позволила им быть первыми. Конкуренция в том, кто будет первым, стала совершенно нелепой. И это – громадная проблема для журналистики. Дело не в том, что я не могу справиться с давлением редактора на меня, я могу...

– Я, кстати, верю, что вы можете наорать в ответ.

– Конечно! И я это очень любила. Но проблема в том, что есть категория журналистов, которые гордятся тем, что они делают, что они первые, что получают сенсацию, что освещают ее. Это один тип репортеров. А есть другая категория, к которой и я отношусь. Да, я люблю, когда я пишу что-то сенсационное, но это не то, что мне приносило радость на самом деле, это была необходимость. Ты любишь чистый дом, но совсем не обязательно любишь его убирать. Да, мне нравилось видеть свое имя в газете. Да, мне нравилось, когда редактор на меня не кричал. Но что я любила больше всего, в чем я действительно была хороша, так это в том, чтобы, получив новость, описать, что она значит. На это тогда было время. И это могло быть самое простое дело, такое как квартальный отчет. Я освещала, например, деятельность General Electric, которая обычно в середине месяца проводит телеконференции. Она длится с 8:30 утра до 10:30. И вот после этого у меня бывал целый день, чтобы обзвонить всех аналитиков и спросить, что все это значит...

К 2008 году, когда я ушла из газеты, я уже не могла этого больше делать – результаты квартального отчета мгновенно оказывались на сайтах и Wall Street Journal, и Reuters, и так далее. Я тоже должна была писать все эти новости, но уже без того, чтобы успеть подумать о них. Уже невозможно было прочитать мои колонки о том, чего можно ожидать от этой компании в течение полугода после отчета. Можно вернуться в редакцию, написать еще одну статью на ту же тему, но кто, кроме General Electric, ее будет читать? Те, кто хотел узнать про отчет, вряд ли вернутся еще раз на сайт еще за одной историей о том же. Вот что интернет с нами делает.

Почти каждый сейчас может стать блогером Huffington Post. Они не платят, но также и не проверяют тебя, как это делает New York Times, прежде чем нанять. А читатели, кстати, думают, что все, кто пишет на этот сайт, – журналисты. Так что теперь каждый может стать журналистом. Было время, когда я волновалась только о конкурентах из Wall Street Journal, из Business Week, Forbes, Washington Post. И не бывало почти такого, чтобы сенсации появились у кого-то другого, не у прямых конкурентов. Не потому, что эти люди недостаточно умные, а просто потому, что у них не было ресурсов. Если раньше ты ехал в лифте, слышал интересную историю, то что ты делал? Звонил журналисту, чье имя тебе знакомо. Мы проверяли, и если это была правда, новость появлялась в газете. А сегодня? Ты не звонишь журналисту, а пишешь об этом в своем блоге, надеясь на то, что тебя упомянут как человека, который был первым. И теперь люди, которые звонили нам, чтобы рассказать истории из лифта, – наши конкуренты!

– А как изменился New York Times?

– В 2008 году в New York Times впервые прошла волна увольнений. Никогда прежде газета не проводила сокращения штата. С тех пор это случилось еще один раз. Но что любопытно, это не сказалось на качестве газеты, оно не ухудшилось. Газета не закрыла ни одного заграничного корпункта, она не прекратила посылать журналистов на войну в Афганистане, она по-прежнему посылала громадное число репортеров, чтобы освещать, например, съезд Республиканской партии. Так что, в отличие от большинства газет, New York Times не пострадала в качестве и по-прежнему хорошо служит читателю. Да, возможно, газете тяжело далось решение уволить меня, а вместо меня использовать ленты Associated Press, Reuters или Bloomberg для того, чтобы сообщить об отчетах General Electric. Однако читатель по-прежнему получает эту информацию – агентства прекрасно выполняют свою работу.

– Как повлияло президентство Буша на журналистику?

– Я не хочу показаться непредвзятой. Сразу скажу, что я либерал. Я не только не голосовала за него, но была в ужасе, когда он был избран президентом в первый раз, и собиралась покинуть страну, когда он был избран во второй. Сторона, к которой я принадлежу, имеет тенденцию обвинять Буша во всем, что бы ни происходило, – он был ужасным президентом. Но я не заметила ущемления свободы слова, которое я могла бы поставить Бушу в вину и при этом сказать, что Обама или Клинтон этого бы не сделали. Да, национальная безопасность была усилена, и значительно. И я не разглашу ничего, что может помочь «Аль-Каиде». Если вы не имеете в виду Перл-Харбор (а большинство людей о нем склонны забывать), то это – первый раз, когда на Америку напали. Да, я – профессиональный журналист, но при этом – и американка, и житель Нью-Йорка. На мою страну, на мой город напали. Думаете, это не повлияло на то, как я начала смотреть на мир? Конечно, 11 сентября повлияло на журналистику. Но я не вижу тут прямой связи между Бушем и журналистикой. У редакторов появилось гораздо больше желания попридержать какие-то бумаги и статьи, не публиковать их, если они подозревают, что это связано с безопасностью страны, если они считают, что эта публикация может повлиять на то, что наши парни в Афганистане погибнут.

– Думаете ли вы, что Вашингтон, Пентагон, Белый дом или кто-либо еще из представителей власти оказывает после этого больше давления на прессу?

– Не могу ответить ни да, ни нет. Скажу об историческом контексте. С тех пор как Джордж Вашингтон основал эту страну, люди в Вашингтоне предпринимали много усилий для того, чтобы оказывать давление на прессу.

– Несмотря на то что мне некоторые американские телевизионные деятели пытались доказать обратное...

– Хороший редактор никогда не будет ставить своих сотрудников в неловкое положение, в положение, когда бы они почувствовали, что запуганы.

Джон Кеннеди был величайшим бабником на земле. Его принцип был таков: заниматься любовью со всем, что движется. Думаете, пресса не знала об этом? Конечно, знала. Но пресса и Вашингтон не были противниками, и мы никогда ничего такого не читали. Вашингтон пытался влиять на СМИ, но для этого не обязательно было оказывать давление. Речь шла о том, чтобы оказать услугу кому-то, не писать, чтобы не смущать...

Но вьетнамская война все изменила. Начиная с вьетнамской войны, когда я была в колледже, главным принципом журналистики стало – протестуй против всего, что движется! Вообще ведь журналисты, как правило, либералы и чаще – леваки. Во время вьетнамской войны впервые в новейшей истории Вашингтон и журналисты оказались по разные стороны баррикад. Мы были категорически против войны, а Вашингтон ее вел. К тому же у нас появился Никсон, который врал всем! Неожиданно эти отношения стали антагонистическими. Остановило ли это Вашингтон в его попытках оказать давление? Они пытались. Но имело ли это большой эффект?

После 11 сентября мы были в бешенстве, как и все в этой стране. Но мы не то чтобы поддались давлению. Нет, не было такого. И не было такого, что Вашингтон неожиданно начал нас запугивать. Мы просто неожиданно с ним согласились – мы оказались по одну сторону баррикад. С конца 1960-х по 2001 год нас беспокоило только то, что общество, черт побери, имеет право знать! И вдруг мы перестали это чувствовать. Нет, мы не стали придерживать материалы, потому что они могут смутить, – так, как смутила бы Кеннеди история о Мэрилин Монро. Но вот звонят тебе из Вашингтона и, допустим, говорят: «Слушай, мы знаем, что ты пишешь сейчас о тайной ракете класса "земля-воздух" на точке PS-73 (я придумываю сейчас, это из головы), и мы ее там расположили, потому что достоверно знаем, что "Аль-Каида"собирается эту точку атаковать. А если ты напишешь, то не факт, что мы сможем поймать бен Ладена». В этом случае мы не напечатаем историю. Мы точно так же, как и все, хотим, чтобы бен Ладен был пойман. Но нет, это не давление.

– Когда я задавала этот вопрос, я держала в голове цитату корреспондента Хелен Томас, легенды белодомовского пула, освещавшей жизнь президентов. Она сказала однажды публично, что в какой-то момент стало так: ты критикуешь Белый дом в отношении 11 сентября и начинаешь звучать непатриотично. На ее взгляд, критиковать президента теперь весьма сложно, но она продолжала это делать – до тех пор, пока могла.

– Безусловно, я не могу спорить с тем, находила ли Хелен Томас это сложным – критиковать президента. Но можно посмотреть ее публикации, сравнить их с первыми полосами New York Times, Washington Post, посмотреть транскрипты CNN и увидеть, перестали ли журналисты критиковать президента. Я тут не шучу. Она, может, действительно так чувствовала. Но все же большинство журналистов не переживает насчет того, будут ли они названы непатриотичными. Я поругаюсь со своими друзьями, если они обвинят меня в чем-то, что я считаю плохим, если меня назовут расистом, например. Я буду невероятно оскорблена и очень жестко с ними поспорю, но это никогда не удержит меня от того, чтобы написать статью, если она будет основана на фактах, о том, что чернокожие дети, например, выступают в школе менее успешно, чем позволяют им их способности. Если это правда, то меня не волнует, что для всего остального мира я буду выглядеть расистом. Я писала какие-то статьи о Белом доме, и друзья говорили, что это непатриотично. Я с ними спорила. А если это будет просто какой-то читатель...

– А что скажете насчет давления корпораций на журналистов?

– Корпорации работают над тем, чтобы оказать давление на журналистов. Но для корпораций сегодня это значительно сложнее, чем прежде, когда они угрожали снятием рекламы – они понимают значимость рекламы. А любой, кто думает, например, что нефтяные компании могут повлиять на журналистов и на освещение ими новостей, должен почитать любую газету, посмотреть новости на любом канале день за днем [чтобы убедиться в обратном]... Посмотрите на то, как освещается, например, глобальное потепление, которое, простите, уже называется изменением климата... Когда это явление называлось глобальным потеплением, люди не понимали, что, если океаны поднимутся на 1%, нас заметет бураном, а они будут говорить: «О каком глобальном потеплении вы говорите? Атланта – вся в снегу!» Проблема когнитивного диссонанса. А я во всем этом разбираюсь, потому что освещала эту тему в отделе бизнеса. Читатели нам писали письма, не понимали, о чем речь. И как-то у нас была целая дискуссия с редактором New York Times и моим коллегой, который описывал эту тему с точки зрения науки, – о том, как мы должны называть явление в газете. Так что вообще-то мы, наша газета, были первыми, кто перестал говорить о глобальном потеплении, и причины были не политические (в этой теме есть и большой политический контекст), а те, что я назвала, – наши читатели. И видите, даже я сейчас оговорилась, назвав это старомодно – глобальным потеплением.

Возвращаясь к нашей теме, большинство нефтяных компаний, например, хотели бы, чтобы журналисты писали о том, что изменения климата не происходит. Но я не знаю ни одного журналиста, которого бы это остановило. Конечно, компании пытаются повлиять на журналистов, это их работа. И одно из проявлений давления – сказать, что если ты напишешь статью на эту тему, они с тобой больше не будут общаться. А это означает, что Wall Street Journal напишет какую-то новость, а ты – нет. Но они это делают раз в жизни, только раз, в случае если они – умные и опытные люди.

Но вообще, как и многие журналисты, я обожаю, когда мне отказывают в комментариях. Я должна доказать читателям, что мои тексты сбалансированы, что я пыталась дозвониться, получить комментарий, оставила пять сообщений и шесть твитов с просьбой перезвонить. Я делаю звонок, который, в отличие от разговора с ньюсмейкером, совсем не занимает времени. Он отказывается, но я гарантирую, что все остальные будут со мной говорить – конкуренты источника, аналитики, профессора Колумбийского университета, которые очень хотят быть процитированными как эксперты. Так что, попробовав раз, они больше никогда не откажутся от комментариев. А что еще можно со мной сделать, чтобы на меня надавить?

Slon.ru